Яков Миркин: 3000 моделей обществ

Надо найти правильный ответ на вопрос – что же мы строим в России?

Когда-то Станислав Лем в своей «Сумме технологий» сказал, что есть примерно 3000 моделей обществ. Они всегда в движении, «закосневшие» – умирают, «искусственные», общества-утопии – нежизнеспособны.

А что сегодня? И какие –мы? У любой экономики ключевое измерение – собственность. Она же создает и другие структуры общества (политические, социальные). Если в собственности совсем мало государства и много семей – это англо-саксонская модель. Пожалуйте в США, Великобританию, Канаду, Австралию, Новую Зеландию. Массы акционеров воюют за капитализацию компаний. Огромные финансовые рынки и много новенького. Это – общества эмигрантов, в них у населения гораздо больше уровни принятия риска, мобильности, инновационности. Они – резче, жестче. Экономика США быстрее падает и быстрее поднимается, чем в развитых странах Европы.

Эта модель коллективного поведения в огромной степени нацелена на конкуренцию. Конкурировать, сделать всё, чтобы быть первым.

Вот утверждение: «конкуренция – это очень хорошо» (Всемирный обзор ценностей, World Values Survey, см. выше). По самому высшему разряду, 10 из 10, его оценили 30,6% американцев, 22,4% немцев и 17,6% россиян. В Азии – 4,7% японцев и 0,6% южных корейцев. Разница в коллективных моделях поведения очевидна.

Если в собственности государства до 10–15% бизнеса, люди предпочитают долги и депозиты, а капиталы поделены между крупными зубастыми держателями – милости просим в Германию, Австрию. Население не слишком любит риски, в отличие от англо-саксонской модели, не настолько мобильно, как в обществах эмигрантов. Не так обожает всё новенькое, медленнее, чуть жестче, иерархичнее в структурах, которые создает. Больше требует социальных сеток безопасности (пенсии, медицинское страхование, социальное обеспечение и т.п.). Это так называемая «континентальная модель», социальная рыночная экономика. Или «скандинавская» (в ней гораздо больше налогов и государства). Консервативнее, спокойнее, больше роль банков и кредитов. И много мелких бизнесов, по размеру почти лавочек, масса социальной поддержки от государства.

Кто еще в социальной рыночной экономике, в «континентальной модели»? Нидерланды, Бельгия, Чехия, Словакия, Словения, Польша, страны Балтии. Да кто угодно в континентальной Европе. В такой экономике возникает «золотое сечение», баланс между частным и общим. С одной стороны, сильная социальная защита и большая роль государства. С другой – энергичное, самодеятельное население, крупнейший средний класс, малый и средний бизнес с долей в экономике до 40–50%. В результате – независимость человека и семьи, к которой так стремился Людвиг Эрхард, автор германского экономического чуда («Благосостояние для всех»). Семья готова выживать сама, а государство помогает ей в этом всеми стимулами.

Разве рыночная экономика может быть социальной? Разве капитализм может быть милостивым? Разве могут объединяться «рыночный» и «социальный» в одной конструкции?

Да, могут. История уже всё сама для нас сделала и всё показала. Такая экономика – царство среднего класса. В Германии доля малого и среднего бизнеса – 55% ВВП (у нас 20–22%). Образование – бесплатное (т.е. за счет налогов). Есть, конечно, и платное, если очень хочется. Все виды обязательного страхования – пенсионное, медицинское, от безработицы. Источники – за счет личных взносов, платежей работодателей и государства (налоги). Часть взносов платят семьи, но зарплаты велики и их размер учитывает эти расходы. Есть все виды выплат – «больничных», по материнству, инвалидности, овдовевшим и сиротам и т.п. За счет государства – выплаты жертвам войн, преступлений, потерпевшим при исполнении служебных обязанностей, пенсионные схемы госслужащих.

Все это есть и в России. Но для нас важно, что это делается не в переходном обществе, только что очнувшемся от социализма, а в одной из самых развитых рыночных экономик мира, с продолжительностью жизни 81+. Капитализм «самой высокой пробы» вовсе не свел обязательства общества к нулю. Не привел к торжеству «диких хищников». Наоборот, создал самые изощренные сети социальной поддержки.

И еще очень важна «мощность» таких сетей. На социальные расходы (из бюджета и частных источников) в Германии идут 25,9% ВВП (во Франции – 31%) (2017–2019 годы, ОЭСР). Эти расходы растут, еще в 1960-м они составляли 16–17% ВВП. На пенсии тратится 10,2% ВВП, на медицину – 8,2% ВВП (ОЭСР). Коэффициент замещения пенсиями зарплат – под 40% (у нас около 30%). И у государства не так много собственности. Его совокупная доля в 10 топ-компаниях в Германии – 11% (2013, ВЭФ), в России – не менее 40–50%.

В таком «государстве благосостояния», чтобы выполнить социальные обязательства, нужны высокие налоги. Доходы общего правительства в Германии – 47% ВВП (МВФ, 2020). Для нас это перегруз (в России – 35% ВВП), с такими налогами быстро не растут. Но все же это еще один повод, чтобы сказать – рынок и высокая социальная нагрузка совместимы.

А скандинавская/шведская модель? Это разновидность социальной рыночной. Больше налогов, но и гораздо сильнее социальная поддержка, сети безопасности для каждой семьи.

Немецкое влияние в России было очень сильным. Многое строилось «по Германии». Философия, экономика, право, исторические науки, финансы, госуправление, университеты – сами основы идеологии общества три века связаны с Германией. Даже марксизм имел немецкие корни. Германия – наш торговый партнер № 2. В начале XX века была № 1. Германия – яркий пример социальной рыночной экономики.

Так, может быть, понять себя именно в качестве такой модели? Умеренной, взвешенной, состоятельной, технологичной. Это спорно? Конечно! Известно только одно: мы будем метаться и болеть, как общество, пока не найдем правильный ответ на вопрос – что же мы строим в России?

Есть еще средиземноморская модель. Испания, Италия или даже Франция. Это тоже социальная рыночная экономика, тоже «континентальная» – не англо-саксонская модель. В ней всегда будет больше государства, чем в Нью-Йорке или Лондоне, или даже во Франкфурте и Вене. Выше его роль в экономике, в имуществе, в потреблении. Всегда больше банков, кредита и долгов, чем финансовых рынков.

Это не «народный капитализм» – скорее, экономика «держателей крупных стейков» в капиталах. В нем мало массовой акционерной собственности, но зато очень много семейного бизнеса, когда компания, даже крупная, находится в собственности у двух-трех владельцев, у семей. И никого они к себе не пустят.

В этих экономиках чуть больше «расшатанности»: кажется, что их конструкции чуть больше разболтаны, и южное солнце придает любому экономическому бытию в них оттенок меньшей обязательности, большей замедленности и гибкости, чем на севере. В них больше хочется лениться.

Есть в Испании что-то неуловимо похожее на Россию. Бывшая империя. Рывки к модернизации. Тоталитарный режим как ядро XX века. Женщины – красивы и экзотичны. Особенный путь, комплексы – всегда великие. И тот же неуловимый привкус хаоса, приправленного порядком. Или наоборот. Талантливы, но не без ленцы. И климат – у одних мороз и печка, у других – жара, сушь и сиеста.

Италия, Испания и Португалия смогли ответить на свои вызовы. Идеологически расколотые нации стали едиными. Совершили свое экономическое чудо: Италия– в 1960-х годах, Испания – в 1960-х – середине 1970-х, Португалия – вдогонку. Из технологически отсталых, сырьевых – пришли в современность. А дальше с 1980-х шли уже вровень со всеми.

В Испании в начале 1960-х годов ожидаемая продолжительность жизни была ниже, чем у нас. На рубеже 2020-х годов Испания – на 4-м месте в мире, Италия – на 6-м. Живут 83 года. В Португалии – больше 81 года. ВВП на душу населения в Испании и Италии примерно в 3 раза больше, чем в России, в Португалии – в 2 раза. По паритету покупательной способности – на треть выше, в Португалии – на 10%.

В «азиатской модели» государства до 20–30% и выше. Бизнес находится в руках немногих «крупных», много семейных фирм. Акционеров среди населения маловато – разве что спекулянты. Корпорации и банки с удовольствием владеют друг другом, много «перекрестной собственности», крупных финансово-промышленных групп со многими горизонтальными пересечениями. Жесткие иерархии, дисциплина, традиции служения и закрепленности странным (для европейца) образом сочетаются с высокой степенью свободы и инноваций.

Китай – отдельная история, его экономика – по-прежнему во многом административная, полурыночная. Собственности государства – выше крыши. Степень жесткости, директивности в обществе, которое одновременно мистически считает себя и рыночно-ориентированной экономикой, и социализмом с особенным лицом, – гораздо выше.

Наконец, латиноамериканская модель. Много государства (очень высокий уровень концентрации власти и ресурсов), свой особенный путь, регулярные шоки из-за границы, масса серой экономики, много бедности, население занято выживанием и времянками. Есть образцы высоких технологий, но в целом – сырьевая экономика с вечно деформированными финансами.

Экономику постоянно трясет (крайне нестабильны мировые цены на сырье, слишком много иностранных спекулятивных инвесторов, с горячими деньгами, вечно склонных к паническому бегству).

Это – модель стагнации. В латиноамериканской модели очень силен дирижизм, очень высока концентрация ресурсов, активов в одной точке. Это государство сверхцентрализации, которое любит упаковывать людей, ресурсы, активы в нечто крупное, чтобы было легче управлять. Государство существует как большая корпорация, где люди являются не целью, а скорее ресурсом, которым управляют и который поддерживает жизнеспособность корпорации.

Это государство крупных интересов, связанных прежде всего с тем, что желает и к чему стремится сама власть, а не население. Население традиционно, исторически, можно сказать, веками, рассматривается, скорее, как материал для государственных вертикалей. Такое государство крайне нестабильно, поскольку модель экономики, лежащая в его основе, чрезвычайно подвержена рискам, колебаниям, и собственно говоря, она тупиковая. На вертикалях, на сверхцентрализации нельзя выстроить динамику и инновации.